Второе преобразование социальной структуры американских университетов приходится на послевоенные годы. На первый взгляд, отпечаток аристократизма, свойственный «французскости», не мог сохранить своей привлекательности для выходцев из средних классов, молодых людей и девушек, которые в 60-е годы получили доступ к высшему образованию благодаря уже не семейному положению, а личным заслугам, а также стипендиям и процедурам приема, более или менее нейтральным по отношению к финансовому состоянию семьи (need-blind admission). Тем не менее в силу счастливого совпадения престиж французского языка в Соединенных Штатах получил поддержку от различных влиятельных интеллектуальных и теоретических движений, нахлынувших из Франции на американские университеты. Все это очень хорошо известно, и я не буду на этом долго останавливаться. Экзистенциализм, «новый роман», структурализм, постструктурализм, феминизм, школа «Анналов» — все эти течения французской теории содействовали тому, что «французские исследования» продолжали оставаться на высоте благородных или мажоритарных дисциплин — философии и английского языка. Более того, зачастую они оказывали на них существенное влияние, сохраняя свое отличие от других европейских языков как по статусу, так и, как мы уже видели на примере испанского, по количеству академических часов.

Мне представляется, что сегодня французский уже не имеет ни былого влияния, ни ауры знака отличия — как теоретического, так и социального, ни в Соединенных Штатах, ни где бы то ни было. После выборов в Национальное собрание 1997 года Стенли Хофман писал в «New York Review of Books»: «Представления о собственной особенности, свойственные французам, заключают в себе несколько элементов: они считают свой язык, свою культуру и свою историю проводниками общечеловеческих ценностей; они считают, что республиканское государство, с одной стороны, определяет, а с другой, соблюдает общечеловеческие интересы; наконец, ими все время движет какое-то неявное стремление к первенству на мировой арене. В настоящее время, в силу посредственного политического положения страны и ослабления традиционных способов ассимиляции, все эти три элемента воспринимаются как угрозы» [5] . Иначе говоря, после нескольких веков известной исключительности ситуация становится, так сказать, нормальной, и французский язык является таким же иностранным языком, как и все прочие. Хуже того, в отличие от прочих иностранных языков, он не имеет ресурсов для того, чтобы защитить себя в современном мире. Чему также есть свои причины, связанные как с современным положением самой французской культуры, так и с контекстом ее рецепции.

Что касается первых, то можно констатировать, что положение французского языка отнюдь не блестяще во всем мире, причем в Европе гораздо хуже, чем в Северной Америке. Вплоть до самого последнего времени в Великобритании действующие правительства оказывали давление на университеты, принуждая их вместо литературного французского языка и культуры вводить курсы технического и делового языка. Насколько мне известно, французский не вызывает особого энтузиазма ни в Италии, ни в Германии, ни в Испании. В ходе моего пребывания в Москве и Санкт-Петербурге, где я выступал с рядом лекций, я убедился, что и там нет какого-то особого влечения к французскому языку. Что касается Африки, то политика Франции в широкой мере способствовала тому, что французский язык уже не связывается с теми ценностями, проводником которых он некогда выступал. Хофман увязывает падение влияния Франции с «французским фундаментализмом», то есть со своего рода сопротивлением процессам социальной модернизации, коль скоро последние предполагают отказ от идей французской исключительности. Тем же самым он объясняет презрение, которое многие наблюдатели — бывшие франкофилы и разуверившиеся франкофоны — демонстрируют по отношению к стране, которой нечем подкрепить свои грезы о величии. В интересующей нас области в 80-е и 90-е годы не появилось ни одного сколько-нибудь притягательного литературного или теоретического движения, которое можно было бы сравнить с теми, что некогда обеспечивали успех и моду на Францию. Это действительно небывалая ситуация, в результате которой культура и литература уже не отождествляются с «французскостью». Итальянские издатели сетуют на современные французские романы, которые слишком абстрактны и слишком интеллектуальны для заальпийских читателей. Самые интересные парижские публикации последнего времени относятся к области политической и моральной философии, после десятилетий господства марксизма, экзистенциализма и структурализма в них заново открывается либеральная традиция (от Токвиля до Раймона Арона). Проблема в том, что такая мысль плохо экспортируется. Глядя из Соединенных Штатов, в ней невозможно увидеть ничего нового, более того, принадлежа, по существу, к интеллектуальному мейнстриму, она кажется банальностью. Тогда как былая привлекательность французской мысли основывалась именно на ее радикализме, якобинстве, терроризме или даже перверсивности. Французская культура дышала парфюмом, в котором смешивались ароматы Старого режима — социального отличия — и Террора, салонов и гильотины, деконструкции и «Шанель № 5». Французская мысль ассоциировалась с разного рода эксцессами, возбуждая ужас и вожделения. Понятно, что вы не поднимете массы, посоветовав им перечитать Токвиля, тем более что в Америке они только это и делали. Очень может быть, что как раз в силу того, что современная Франция чужда любых эксцессов, обожает идею сосуществования, бережно хранит приобретенные права, «французскость» никого особенно и не интересует. Но главное, получается, что Франция, показывая, с каким трудом удается ей преодолевать всякого рода кризисы, никого и ничему больше не может научить; я уже слышу, как мои американские, итальянские и японские коллеги-романисты заявляют, что им пора рассуждать о собственных культурах.

Итак, прошло уже немало времени с тех пор, как до американских, но также британских, русских и японских университетов докатились последние волны французской культуры. Оказавшись жертвой собственного успеха, французская мысль проникла во все гуманитарные дисциплины, привилась на кафедрах истории искусства, английского языка, кинематографа, феминологии, антропологии, архитектуры, но она существует здесь на элементарном, так сказать, уровне, в форме просеминаров, предваряющих основные образовательные программы, как это происходит на кафедрах английского языка, а не в виде самостоятельных исследовательских семинаров. Французская мысль просочилась в базис образования, однако она утратила былое духовное превосходство, интеллектуальное лидерство, многие американцы полагают, что передовой отряд современной теории, ее cutting edge, пересек просторы Атлантики. Такая точка зрения подтверждается прессой (Times Literary Supplement, London Review of Books) и британской издательской политикой, следующей основным тенденциям американской академической жизни. Когда я был в Москве, самые интересные вопросы, которые мне задавались, касались постхайдеггерианца и постлаканианца Славоя Жижека, который стал властителем дум в США и до сих пор почти не переводился на французский язык. Похоже, что в настоящее время в области теории произошло нечто аналогичное переходу эстафетной палочки от сюрреализма к абстрактному экспрессионизму и перемещению столицы современного искусства из Парижа в Нью-Йорк, которые в сфере эстетического авангарда пришлись на первые послевоенные годы. Если сюрреализм стал последним авангардом в искусстве Старого Света, то постструктурализм, по всей видимости, оказался последним авангардным течением европейской теории.

К тому же в настоящее время в сфере гуманитарных наук теория приобрела опасного соперника в лице так называемого мультикультурализма, cultural studies, которые, зародившись в Великобритании, в силу очевидного сродства с postcolonial studies широко развернулись в Соединенных Штатах и распространились в Азии и Южном полушарии, почти повсюду, за исключением Западной Европы и особенно Франции. Я не собираюсь вторгаться здесь во франко-французские дебаты по поводу мультикультурализма: в диатрибах парижской прессы постоянно обнаруживается известный французский антиамериканизм, который мне малоинтересен. Зато для меня важно, как обстоят дела с университетскими дисциплинами в Соединенных Штатах или где-то еще и как это сказывается на общих курсах по литературе и, в частности, по французской культуре. Ибо современный мультикультурализм является в общем и целом внутренним или даже домашним мультикультурализмом. Он учит нас вниманию к другому или другой, живущим скорее среди нас, а не у себя дома, вниманию к тому чужому, что живет в нас, а не чужому как таковому, самому по себе. К тому же он опирается на постхайдеггеровскую герменевтику, согласно которой мы, имея дело с другим или другими, не способны отрешиться от наших предустановленных схем понимания и мышления, теоретических гипотез и прочих предрассудков. Если следовать такой предпосылке со всей строгостью, что, судя по всему, и происходит в случае с identity politics, поскольку идентификационная политика нацелена на то, чтобы представлять сообщества на всех уровнях общественного пространства в точной пропорции с их численностью, то американский мультикультурализм является собственно внутриамериканским мультикультурализмом, то есть мультикультурализмом этносов и национальных сообществ, существующих на федеральной территории и использующих американский язык (или языки). Понятно, что, в отличие от итальянского или испанского, французскому здесь нет места, поскольку ни одно из внутренних сообществ не может счесть его родным языком, повысить его самоуважение — raise its self-esteem — и придать ему больше влияния — повсеместно распространяются неологизмы to empower и empowerment [6] — через его изучение. Замыкание в домашних сообществах противостоит сегодня идеологической уловке melting pot [7] , которая воспринимается как инструмент угнетения меньшинств; упрочение этнической гордости является теперь одной из важнейших задач образования; новые постколониальные ценности предполагают политику протекционизма, перед лицом которой французская культура кажется совершенно безоружной. Поскольку Европа издавна — по меньшей мере, на протяжении двух столетий — представляла собой гегемонизм, колониализм, сначала политический, а затем и культурный империализм, этот мультикультурализм не скрывает своего антиевропейского характера. При этом ясно, что французский язык находится на особом положении, поскольку, как ни один другой иностранный язык, он все время отождествлялся с элитарностью и исключительностью, а также потому, что ни одно из местных сообществ не может его использовать для освобождения от национального гнета. На настоящий момент такие вещи, как рационализм, права человека и универсализм, которые долгое время рассматривались как восхитительное наследие, переданное Францией всему человечеству, считаются инструментами западной гегемонии, культурного якобинства или, хуже того, предпосылками всех современных тоталитарных режимов. Не избегает критики даже французский феминизм в лице Бовуар или Сиксу, его подозревают в эссенциализме, ибо он предполагал существование некоей «женщины», woman в единственном числе, и, не обращая внимания на то, что речь идет о женщине белой, буржуазного круга, пытался навязать эту модель в деле освобождения всех на свете женщин. Многие американки, снискавшие себе известность в качестве профессоров французской литературы, вместе со своими культурными ресурсами перешли на кафедры английского языка, достигнув тем самым политического примирения с предметом своих курсов и изысканий, перед нами своего рода recovering Francophiles, разочарованные франкофилки. К несчастью, не только «французские исследования», но и весь мир исполнен разочарованной франкофилией.